Арсений Альвинг  · Стихи

Сонет-подражание Евгению Кропивницкому

Вот надвинулось страшное что-то.
Нет спасенья. Укрыться? Бежать?..
Бесполезно. Душа, словно тать,
Изошла немотой и зевотой.

Все напрасно. Безжалостный кто-то
Вдруг напомнил так тихо: «опять?..»
Сколько их, да, пожалуй, 105,
Если только не сбился со счета.

Да: 105 сверхтомительных дней…
Что за хруст, что за стоны и… кашель.
Я же жив еще, право, ей-ей!

Пусть вокруг меня липкая каша,
Пусть погибнуть мне в ней суждено —
Заглянул я на самое дно!..

Не достучаться до души —
Большой и тяжкий грех…
Все души в мире хороши,
Твоя же лучше всех!

И я к тебе стучусь: тук-тук!
Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!
Так отзовись же, милый друг,
На мой упорный стук!..

Все впитывая без изъятья
Сорокалетней пустотой,
В который раз готов опять я
Пригубить старый кубок свой…

Игра лучей в заветной грани,
Давно знакомая игра…
И узнает душа заране
Задумчивые вечера…

С их беспредельностью и ленью
С рассеянным карандашом
И с книгой книг, что всех священней,
С ним, с «Кипарисовым ларцом»…

Что может быть нежней и чище
И целомудреннее вас?
Зачем же тело жадно ищет
Иной, небезопасной пищи,
Иных, небезопасных глаз…

Напрасно: одиночества печать
С твоих дверей не сможешь ты сорвать.

Валерию Брюсову

Ты гость мой странный, ты мне неведом.
Скажи ж — кто ты?
Нанес визит мне перед обедом,
До темноты.

Жакет застегнут. Цветок в петлице.
Лет тридцать пять…
Но над висками уж серебрится
Седая прядь…

Уста — улыбки, движенья — ритмы,
А взоры — дно.
На мой вопрос он говорит: «Мы
Родня давно…»

На мой вторичный — «Родня в веках мы…»
Ах, так — в веках!..
Золотники точны и драхмы
В его словах.

Сплошная точность, во всем учтивость,
Но вот напасть:
Ведь красота не есть красивость,
А ум — не страсть.

Наш спор был вежлив, наш спор был долог,
Сугубый спор…
Уж нежный вечер надвинул полог
С соседних гор.

Для гостя ум служил законом,
Мне — лишь умом.
И мы простились полупоклоном,
Полукивком.

Но, и сквозь споры роковые,
Не так уж прост,
Из-под его успел полы я
Заметить хвост.

Нет: модных портсигаров мерка
И самый стиль тебе горшей обиды.
Ты черепаховая табакерка
Эпохи северной Семирамиды.

Отделанная аметистами,
С веночками ампир, из золота,
Когда-то, может быть, лучистыми,
Теперь по крышке ты расколота.

Два зеркальца под нею вправлены,
Какие улыбались губы вам?
Светлейшего ль, тоской отравленные,
Порочные ли графа Зубова?

Перстнями ли, но не фамильными
Постукивали по тебе от скуки,
Иль сувенирами умильными
Служила ты и Долгоруким?

И как они, твои владетели,
Оканчивали пытку дней неровных:
Под пышной маской добродетели
Иль затихая в подмосковных?

Ты меньше табаком пропитана,
Чем их интригами и легкомыслием.
Но где ж твоя эпоха? — Спит она,
И воскресить ее немыслимо.

Да и зачем — в жилище новом,
У антиквара под стеклянной дверкой,
Ты отдохнешь, на бархате пунсовом,
Непродающеюся табакеркой.

Хочу, хоть напоследок ощущая
Гармонию меж Миром и собой,
Как бы включить себя в преддверье Рая,
В его ритмичный, полноценный строй.
Включить себя в размеренность движенья,
Поступков, настроений, фактов, слов,
Чтоб каждый миг хотенья и горенья
Был и учтён и несказанно нов.
Чтоб в стройности, в слиянности и в цели
У жизни у моей и у меня
Всегда определённо тяготели
Довлеющие требования дня.
Чтоб разобщённость не томила мукой
Мой труд и мой неласковый покой,
Чтоб не был я ведом, как сухорукий,
А сам бы управлял своей судьбой.

Чашу нелёгкую, с тёмным страданием
Я одиноко несу.

Тяжко, с натугой дышу, со стараньем
И, как в дремучем лесу,

По неисхоженным тропам, неведомым,
Словно в каком-то бреду,

Горькой судьбе обречённый заведомо,
Без передышки бреду…

Путник ли встреченный, сердцем отмеченный,
Ступит ко мне на межу —

Им я почти что всегда незамеченный
В мутную даль ухожу…

И нелегко, в мои сроки последние,
Так одиноко брести!..

Ёлочки дальние, вон те передние,
Надо снежок с вас стрясти…

…И серебряных рыб в небе реяли стаи,
И молочные полосы прожекторов…
И душа замирала, томясь и страдая,
На костре истязаний то корчась, то тая,
Купиною горя и никак не сгорая —
Затихающая, без слов…

И под звуки сирены, под гулы зениток,
Под приглушенный рокот уставших людей,
Кто-то страшный развёртывал свиток
Умираний, страданий, ошибок и пыток,
Всё сливая в единый, твердеющий слиток
Полноценных и чистых идей…

И, казалось, надвинулась ночь без просвета,
Сжавши землю своей роковой чернотой;
Обречённой казалась вся наша планета,
Без любви, без тепла, без порывов, без света,
Потому что безумье нелепое это
Называлось тотальной войной…

Это страшно, что не вернуть
Ни одной ушедшей минуты,
Что пройден нами пройденный радости путь,
Что Былое для сердца, как путы…

Раз Былое стало Былым,
Мы, замкнувшись в Прошедшего терем,
Уж в Грядущее больше не верим
И, верны отсиявшим мечтаньям своим,
Всё грустим о нашей потере…
Опьяняясь Былого вином,
Предаваясь тоске и пеням,
Словно кубки на тризне мы пеним
И, упорны в упорстве своём,
Пред Былым склоняем колени…

К роковой приближая меже
С неизбывной, стремительной силой,
Множа горе и множа могилы,
Заявляет нам сухо Теперь: «Я уже
Превращаюсь в томящее Было!..»

И, на Время взирая с мольбой,
Ощущая Его быстротечность,
Сквозь обычную нашу беспечность,
Не всегда оставаясь самими собой,
Мы уходим в холодную Вечность…

Охмелеть без вина бы,
Да и нету вина.
Знаю, там вот у жабы
Золотая спина.

Надо ж глиняной твари,
Как и нам, помечтать
О любви и о паре
Ей, зелёной, подстать…

Ну, уж нет, извините;
Нет для пепельниц пар,
Хоть бессонные нити
И свивает угар…

И хоть в жарких подушках
Не свежа голова,
Но смешны о лягушках
Нам такие слова.

Бросим глупые жмурки —
Жабе, жабе ли страсть,
Коль ей надо окурки
Собирать в свою пасть…

Ну, а нам в одеяло б,
Да не мучая глаз,
Без кошмаров и жалоб
Задремать хоть на час.

Ну, а нам охмелеть бы,
Охмелеть без вина,
Чтоб бессонные ведьмы
Не похитили сна.

Морозная даль нелегка,
И санки подбрасывать будет.
Я знаю: не дрогнет рука,
Но сердце меня не забудет.

Закроет волокнами дым
Начало зимы и дорогу…
Я справлюсь с волненьем своим,
Привыкну к нему понемногу.

Пусть ветви чернеющих ив,
Так жаждущих белого снега,
Не будут и знать, как красив
Захват рокового набега.

Я жажду зимы, как они,
И верю я ей, как они ей.
Мы с ивами будем одни
Следить за своей агонией.

Следить, но и верить звезде:
Пусть вырвет у смерти она нас,
У той, что нас ищет везде
Сквозь стёкла, одетые на нос.

Когда бы медлительным жалом
Избыть эту страшную боль…
Послушай: холодный, усталый —
Позволь замолчать мне, позволь!..
Я знаю: в узоры гранаты
Разнизаны волей, но чьей?
И кем так мучительно сжаты
Фасады немых кирпичей?..
Всё арки, всё тёмные арки…
Как жутко от этих аркад!
Единственный, может быть, яркий
Мой миг не вернётся назад.
Да полно: ужели случилось
Вот так вот, блаженно, точь-в-точь?..
А если всё это приснилось
В тяжёлую, душную ночь?
О маятник, аспид железный,
Тягуч твой постылый вояж!..
И днём мы над тусклою бездной,
И ночью над нами она ж!..

Сестре моей Милице

Зачем отдавать вдохновеньям
Все чувства, все разные пять,
Коль можно отдать только тень им,
Холодные муки отдать?

Отдать огневеющим точкам
Раздумья, экстазы, досуг.
Но так, чтоб по маленьким строчкам
Почувствовать горькое «Вдруг!..»

Вдруг нить сочетаний порвётся
И ринутся вниз жемчуга,
Вдруг кто-то в упор рассмеётся
Над скукой, что нам дорога.

Вдруг сердце при розовом темпе
Вертящихся вкось веретён
Сотрёт эти литеры: М. П.
С морозных и лунных окон.

Вдруг кто-то — смешная отрада —
Скосивши презрительно взор,
Напомнит, что снова нам надо
Чинить обветшавший забор,

Чтоб вновь по остынувшим точкам
Пролился живительный ток,
Чтоб колющим кровь молоточком
По ставням постукивал рок.

Исполнена твоя мечта.
Преодолев своё волненье,
Стою у чёрного креста
И жду тебя, как привиденье.

Вокруг какой-то жуткий лес
Могильных плит, крестов, часовен,
И даже свод ночных небес
Над этим кладбищем неровен.

И здесь назначить randez vous,
Где назначают лишь поминки!..
Но вот сквозь сон — хоть наяву —
Я слышу шорох по тропинке.

И ты пришла… Под кисеёй
Я узнаю черты царицы.
О, и средь мёртвых мы с тобой
Живыми будем до денницы!

Есть слова, их дыханье что цвет
Так же бело и нежно тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя: невозможно.
Иннокентий Анненский.

Меж слов банальной суеты,
Что не задев несутся мимо,
Одно полно и красоты,
И тайных мук — непоправимо.

О, как трагически страшны
Его томительные звенья,
И что за тягостные сны
Над ним плывут без разделенья!

Как в звуковой его тоске,
В преобладании согласных,
Как будто тают вдалеке
Экстазы радостей напрасных.

И пусть забыта горечь дум
С её приманчивой отравой…
Увы: теперь весенний шум
Звучит надорванной октавой.

А тень зелёных фонарей,
В чаду ненужного мерцанья,
Волнует шелесты ветвей
Как бы мольбой припоминанья.

И кто-то, нас не пожалев,
На лунных крыльях серафима
Всё шлёт мучительный напев
С его одним — непоправимо.