Феликс Кривин  · Стихи

А Герострат не верил в чудеса. Он их считал опасною причудой.
Великий храм сгорел за полчаса, и от него осталась пепла груда.

Храм Артемиды. Небывалый храм по совершенству линий
соразмерных. Его воздвигли смертные богам —
и этим чудом превзошли бессмертных.

Но Герострат не верил в чудеса, он знал всему действительную
цену. Он верил в то, что мог бы сделать
сам. А что он мог? Поджечь вот эти стены.

Не славолюбец и не фантазер, а самый трезвый человек на
свете — вот он стоит. И смотрит на костер, который в мире
никому не светит.

Едва Карфаген возник, как уже стали поговаривать
о том, что он должен быть разрушен.

— У нас кончились ассигнования на строительство,
а на разрушения не использованы средства,- поговаривали в
римском сенате.- Поэтому, как ни прискорбно,
другого выхода нет: Карфаген должен быть разрушен.

Римляне с прискорбием согласились и стали понемножку
разрушать Карфаген.

Дело осложнялось тем, что жители Карфагена, мало сведущие в
бюджетных трудностях чуждой им Римской
империи, сильно тормозили разрушение своего города.

— Карфаген должен быть разрушен! — поговаривали
в римском сенате через год.

— Карфаген должен быть разрушен! — поговаривали
там через три года.

Римский бюджет переживал трудности.

И вместе с ним переживали трудности жители далекого
города Карфагена.

Не троньте, не троньте его кругов! Не троньте кругов Архимеда!..

Один из пришлых римлян-врагов с ученым вступает в беседу:

— К чему говорить о таком пустяке? — легат вопрошает с улыбкой.-
Ты строишь расчеты свои на песке,
на почве, особенно зыбкой.

Сказал — и услышал ответ старика:

— Солдат, вы меня извините. Но мудрость жива и в
сыпучих песках, а глупость — мертва и в граните.

— Ты, вижу, мастер красивых слов,- легат завершил беседу.- Старик,
я не трону твоих кругов.

Сказал — и убил Архимеда.

История мчится на всех парах, одни у нее заботы: уже архимеды
горят на кострах, восходят на эшафоты…

Они, архимеды, кладут кирпичи, другим уступая победу…

И ныне, как прежде, над миром звучит:
НЕ ТРОНЬТЕ КРУГОВ АРХИМЕДА!

Мне хочется во времена Шекспира, где все решали
шпага и рапира, где гордый Лир, властительный король,
играл не выдающуюся роль; где Гамлет, хоть и долго
колебался, но своего, однако, добивался; где храбрый
Ричард среди бела дня мог предложить полцарства за коня;
где клеветник и злопыхатель Яго марал людей, но не марал
бумагу; где даже череп мертвого шута на мир глазницы
пялил неспроста.

Мне хочется во времена Шекспира. Я ровно в полночь
выйду из квартиры, миную двор, пересеку проспект и —
пошагаю… Так, из века в век, приду я к незнакомому порогу.
Ссудит мне Шейлок денег на дорогу, а храбрый Ричард своего
коня. Офелия, влюбленная в меня, протянет мне отточенную
шпагу… И я поверю искренности Яго, я за него вступлюсь,
презрев испуг. И друг Гораций, самый верный друг, меня
сразит в жестоком поединке, чтобы потом справлять по мне
поминки.

И будет это долгое — Потом, в котором я успею позабыть, что
выпало мне — быть или не быть? Героем — или попросту шутом?

1

Над землей повисло небо — просто воздух. И зажглись
на небе звезды — миф и небыль, след вселенского
пожара, свет летучий… Но закрыли звезды тучи — сгустки
пара. Слышишь чей-то стон и шепот? Это ветер.

Что осталось нам на свете? Только опыт.

Нам осталась непокорность заблужденью. Нам остался
вечный поиск — дух сомненья.

И еще осталась вера в миф и небыль. В то, что наша
атмосфера — это небо. Что космические искры — это звезды…

Нам остались наши мысли — свет и воздух.

2

— Доктор Фауст, хватит философии, и давайте говорить
всерьез!

Мефистофель повернулся в профиль, чтобы резче
обозначить хвост.

Все темнее становилась темень, за окном неслышно
притаясь. За окном невидимое время уносило жизнь —
за часом час. И в старинном кресле — неподвижен —
близоруко щурился на свет доктор Фауст, маг и червой
чернокнижник, утомленный старый человек.

— Доктор Фауст, будьте оптимистом, у меня для вас в
запасе жизнь. Двести лет… пожалуй, даже триста — за
здоровый этот оптимизм!

Что он хочет, этот бес нечистый, этот полудемон, полушут?

— Не ищите, Фауст, вечных истин. Истины к добру не приведут…

Мало ли иллюзий есть прекрасных? Доктор Фауст, ну же,
откажись!

Гаснут звезды. В доме свечи гаснут. В старом кресле
угасает жизнь.

1

Говорят, что в самом конце Дон-Кихот все-таки женился
на своей Дульцинее. Они продали Росинанта и купили
себе козу. Коза дает два литра молока, но это, говорят,
не предел. Говорят, бывают такие козм, которые дают
в день до трех литров…

Впрочем, это только так говорят…

2

Санчо Панса, трезвый человек, человек не сердца, а
расчета, вот уже подряд который век ходит на могилу
Дон-Кихота.

И уже не бредом, не игрой обернулись мельничные
крылья… Старый рыцарь — это был герой. А сегодня он
лежит в могиле.

Был старик до подвигов охоч, не в пример иным из
молодежи. Он старался каждому помочь, а сегодня — кто
ему поможет?

Снесены доспехи на чердак, замки перестроены в хоромы.
Старый рыцарь был большой чудак, а сегодня —
мыслят по-другому…

Видно, зря идальго прожил век, не стяжал он славы
и почета…

Санчо Панса, трезвый человек, плачет на могиле Дон-Кихота.

Если бы у лилипутов не было Гулливера, то как бы
лилипуты писали свою историю?

Но у лилипутов был Гулливер…

«Лемюэль Гулливер, лилипут по рождению, воспитанию
и вероисповеданию. Происходил из довольно низкого
рода, но сумел подняться до невиданных высот и высоко
поднять знамя нашей великой, славной Лилипутии…»

Лилипуты читают эти строки и вырастают в собственных глазах.

Бражники, задиры, смельчаки — словом, настоящие
мужчины… Молодеют в зале старики, женщины вздыхают
беспричинно.

Горбятся почтенные отцы: их мечты — увы! — не так
богаты. Им бы хоть бы раз свести концы не клинков, а
собственной зарплаты.

Но зовет их дивная страна, распрямляет согнутые
спины,- потому что женщина, жена хочет рядом чувствовать
мужчину.

Бой окончен. Выпито вино. Мир чудесный скрылся за
экраном.

Женщины выходят из кино. Каждая уходит с д’Артаньяном.

— Итак, я летел с двадцать третьего этажа…

Мюнхгаузен посмотрел на своих слушателей. Они
сидели, ухмылялись и не верили ни одному его слову.

И тогда ему захотелось рассказать о том, что у него
на душе, о том, что его давно печалило и волновало.

— Я летел и думал,- заговорил он так правдиво и искренне,
как не говорил никогда.- Земля, думал я, в сущности,
неплохая планета, хотя не всегда с ней приятно
сталкиваться. Вот и сейчас она тянет меня к себе, даже
не подозревая о возможных последствиях. А потом, когда
я больше не смогу ей противиться, она спрячет меня,
как прячет собака кость. Прячет, а после сама не может
найти. Земля тоже не сможет меня найти — если станет
искать когда-нибудь…

Мюнхгаузен опять посмотрел на слушателей. Они
по-прежнему ухмылялись м не верили ни одному его слову.

И ему стало грустно — так грустно, что он величественно
поднял голову и небрежно окончил рассказ:

— Я задумался и пролетел свою конечную остановку.
Только это меня и спасло.

А когда наступила тысяча вторая ночь, царь Шахрияр
сказал:

— Шехерезада, теперь тебе ничто не грозит. Можешь
смело рассказывать свои сказки.

Тысячу и одну ночь под страхом смерти рассказывала
она царю разные небылицы. И вот — ее помиловал
Шахрияр.

— Шехерезада, расскажи сказку!

— С радостью, повелитель!

Ну, конечно, с радостью. Теперь, когда ничто не грозит…
Можно такую выдумать сказку! Можно такую выдумать…

— Шехерезада, расскажи сказку!

— С радостью, повелитель!

Шехерезада сидит у ног царя. Сейчас она расскажет
ему сказку. Это будет прекрасная сказка, чудесная и
легкая, как сон…

— Ты спишь, Шехерезада?

Да, она спит. Позади — тысяча и одна ночь. А что
впереди?

Пожалуйста, не будите Шехерезаду!

Не беда, что Янус был двулик, в общем-то он жизнь
достойно прожил. Пусть он был одним лицом ничтожен,
но зато другим лицом — велик. Пусть в одном лице он
был пройдоха, но в другом был честен и правдив. Пусть
с людьми он был несправедлив, но с богами вел себя
неплохо. Пусть подчас был резок на язык, но подчас
довольно осторожен.

Не беда, что Янус был двулик. В среднем, он
считается хорошим.

— Ну посуди сам, дорогой Прометей, в какое ты ставишь меня
положение. Старые друзья, и вдруг — на тебе!

— Не печалься, Гефест, делай свое дело!

— Не печалься! По-твоему, приковать друга к скале — это так
себе, раз плюнуть?

— Ничего, ты ведь бог, тебе не привыкать!

— Зря ты так, Прометей. Ты думаешь, богам легко
на Олимпе?

Гефест взял друга за руку и стал приковывать его к
скале.

— Покаялся бы ты, дорогой, а? Старик простит, у
него душа добрая. Ну, случилось, ну, дал людям огонь —
с кем не бывает?

Прометей молчал.

— Думаешь, ты один любишь людей?- вздохнул
Гефест.- А боги на что? Ведь они для того и поставлены.
И тебя они любят, как другу тебе говорю. А если карают…-
Гефест взял копье и пронзил им грудь Прометея.- Если
карают, то ведь это тоже не для себя. Пойми,
дорогой, это для твоего же блага!

А ведь старик Гомер был когда-то молодым человеком.
Он пел о могучем Ахилле, хитроумном Одиссее и Елене —
женщине мифической красоты.

— Вы знаете, в этом Гомере кое-что есть,- говорили
древние греки.- Но пусть поживет с наше — посмотрим,
что он тогда запоет.

И Гомер жил, хотя многие теперь в этом сомневаются.
И он пел — в этом теперь не сомневается никто. Но для
древних греков он был просто способный молодой поэт,
починивший пару неплохих поэм — «Илиаду» и «Одиссею».

Ему нужно было состариться, ослепнуть и даже умереть,
для того чтобы в него поверили.

Для того, чтоб сказали о нем:

— О, Гомер! Он так хорошо видит жизнь!

И в декабре не каждый декабрист. Трещит огонь, и
веет летним духом. Вот так сидеть и заоконный свист,
метельный свист ловить привычным ухом.

Сидеть и думать, что вокруг зима, что ветер гнет
прохожих, как солому, поскольку им недостает ума в такую
ночь не выходить из дома.

Подкинуть дров. Пижаму запахнуть. Лениво ложкой
поболтать в стакане. Хлебнуть чайку. В газету
заглянуть — какая там погода в Магадане?

И снова слушать заоконный свист. И задремать — до
самого рассвета.

Ведь в декабре — не каждый декабрист.

Трещит огонь.

У нас в квартире — лето…

— От великого до смешного один шаг,- сказал Наполеон
и все-таки не сделал этого шага.
Но у Наполеона были последователи…